5631
3
Почему снайпер Ткачёв в 1943-м не убил «фрица»?
У снайпера Ткачёва, полковника в отставке, Ивана Терентьевича, много историй в запасе. Одна из них – о том, как в 52-м он встретил того, кому подарил жизнь в 43-м.
У снайпера Ткачёва, полковника в отставке, Ивана Терентьевича, много историй в запасе. Одна из них – о том, как в 52-м он встретил того, кому подарил жизнь в 43-м.
Если не ты - то тебя. Если не тебя - то ты. И ещё это: «Нет больше той любви, чем положить жизнь за други своя»… И так бесконечно. У войны свои законы. «Но в безоружного не стрелял ни-ког-да. И тех, что положил, видел в прицел - как в кино, будто вовсе это и не люди». И только Вилли - Вилли он пожалел.
У снайпера Ткачёва, полковника в отставке, Ивана Терентьевича, много историй в запасе. И про то, как в один день убил 28 немцев, но не получил записи в снайперской книжке. Про то, как 30 минут пробыл в плену у власовцев - но те, конвоируя, подорвались на минном поле, а Ваня - остался. Про то, как писали про Ткачёва в немецких боевых листках: бандит, подлежит уничтожению, ведь на его счету к концу войны - 2 роты вермахта, 169 немецких солдат и офицеров, снятых метким выстрелом, в их числе майор Бауэр и капитан Рихтер, убившие по 500 красноармейцев. Про то, как саднило щёку, разорванную осколками: 10 раз попадали снайперы с той стороны фронта в прицел его винтовки. Но я сажусь в поезд и еду в Брест, где Иван Терентьевич живёт в семье сына, в сущности только для того, чтобы услышать всего одну историю. Историю, которая, как оказалось, не оставила на его сердце ни зазубринки - в отличие от вражеских пуль, что расчертили спину. Младшая внучка всегда плакала, когда дед снимал рубашку… Я надеюсь найти ответы. Но вернусь в Москву без них.
У снайпера Ткачёва, полковника в отставке, Ивана Терентьевича, много историй в запасе. И про то, как в один день убил 28 немцев, но не получил записи в снайперской книжке. Про то, как 30 минут пробыл в плену у власовцев - но те, конвоируя, подорвались на минном поле, а Ваня - остался. Про то, как писали про Ткачёва в немецких боевых листках: бандит, подлежит уничтожению, ведь на его счету к концу войны - 2 роты вермахта, 169 немецких солдат и офицеров, снятых метким выстрелом, в их числе майор Бауэр и капитан Рихтер, убившие по 500 красноармейцев. Про то, как саднило щёку, разорванную осколками: 10 раз попадали снайперы с той стороны фронта в прицел его винтовки. Но я сажусь в поезд и еду в Брест, где Иван Терентьевич живёт в семье сына, в сущности только для того, чтобы услышать всего одну историю. Историю, которая, как оказалось, не оставила на его сердце ни зазубринки - в отличие от вражеских пуль, что расчертили спину. Младшая внучка всегда плакала, когда дед снимал рубашку… Я надеюсь найти ответы. Но вернусь в Москву без них.
«Хлопцы, молитесь!»
Не считая деда-священника, все в семье - вояки. Отец - ещё с первой войны. Ваню готовили в семинарию, но с выпускного бала он пошёл в военкомат. Отец, старший брат ушли на фронт, младший - в партизаны; мать двое суток лежала без сознания, одна в пустом доме…
Потом его сын дослужится до подполковника - в Алжире, и даже внучка будет грезить армией, пока не поступит на юриста.
Но от деда остались и «Отче наш», что читал про себя, выходя «на охоту» («Это помогало! Один командир роты, посылая в атаку, говорил: «Хлопцы, молитесь!» - и хлопцы возвращались живыми, а другой, цыган, посылал с матюгами - и возвращалось по 10 человек…»). От деда, наверное, и привычка по средам ходить к акафистам («Служба лёгкая, короткая, но очень полезная!»), уже сейчас, в его 93, так, что среди бабушек - белых платочков сразу выделяется его седая голова. Он стар до прозрачности, сгорблен, будто восковое лицо - и аромат, которому я весь наш разговор буду искать объяснения: память ли это военных лет, запах ли времени или, может быть, просто застоявшийся одеколон «Шипр»…
Не считая деда-священника, все в семье - вояки. Отец - ещё с первой войны. Ваню готовили в семинарию, но с выпускного бала он пошёл в военкомат. Отец, старший брат ушли на фронт, младший - в партизаны; мать двое суток лежала без сознания, одна в пустом доме…
Потом его сын дослужится до подполковника - в Алжире, и даже внучка будет грезить армией, пока не поступит на юриста.
Но от деда остались и «Отче наш», что читал про себя, выходя «на охоту» («Это помогало! Один командир роты, посылая в атаку, говорил: «Хлопцы, молитесь!» - и хлопцы возвращались живыми, а другой, цыган, посылал с матюгами - и возвращалось по 10 человек…»). От деда, наверное, и привычка по средам ходить к акафистам («Служба лёгкая, короткая, но очень полезная!»), уже сейчас, в его 93, так, что среди бабушек - белых платочков сразу выделяется его седая голова. Он стар до прозрачности, сгорблен, будто восковое лицо - и аромат, которому я весь наш разговор буду искать объяснения: память ли это военных лет, запах ли времени или, может быть, просто застоявшийся одеколон «Шипр»…
Он показывает вырезки из «Красной звезды», вспоминает - уже хаотично, так, что мне приходится догадываться, сопоставляя мозаику из публикаций, подхватывать обрывающиеся нити рассказа, - вспоминает про то, как отказался расстреливать дезертира, приговорённого к смерти, и был за то отправлен в штрафбат. Про то, как после войны в военном училище спал на полу и как всё училище снилась война. А потом как отрезало - не снились уже ни немцы, ни похороненные товарищи, ни снайпер Маша Аксёнова, что писала ему стихи.
Вспоминает, как в мирное время приезжал в Белоруссию Константин Симонов. Он захотел видеть того самого Ткачёва, служащего тогда военным прокурором. Они вместе поехали по общим боевым местам:
«Под Невелем в колхозе рассказал я ему историю: стоим вот тут, видим, немцы к колодцу идут, женщиной прикрываясь, как живым щитом. Так я изловчился, одного убил, другого ранил. А мне и отвечают: «Так то ж наша Нюра!» Доярка. Обнялись с ней. Симонов потом рассказ об этом написал». И всё никак не всплывает в его памяти тот день, о котором я знаю, - и вот подталкиваю к нему, подвожу…
Иван Терентьевич кивает: да, и такое есть в его арсенале. Проглатывает детали, выпуливает известные мне факты, оставляя за бортом то, что в душе. Я буду потом его пытать, чтобы докопаться, - и ничего не добьюсь.
Вспоминает, как в мирное время приезжал в Белоруссию Константин Симонов. Он захотел видеть того самого Ткачёва, служащего тогда военным прокурором. Они вместе поехали по общим боевым местам:
«Под Невелем в колхозе рассказал я ему историю: стоим вот тут, видим, немцы к колодцу идут, женщиной прикрываясь, как живым щитом. Так я изловчился, одного убил, другого ранил. А мне и отвечают: «Так то ж наша Нюра!» Доярка. Обнялись с ней. Симонов потом рассказ об этом написал». И всё никак не всплывает в его памяти тот день, о котором я знаю, - и вот подталкиваю к нему, подвожу…
Иван Терентьевич кивает: да, и такое есть в его арсенале. Проглатывает детали, выпуливает известные мне факты, оставляя за бортом то, что в душе. Я буду потом его пытать, чтобы докопаться, - и ничего не добьюсь.
Сами выбирали цели
Они стояли в местечке Турки-Перевоз. Получили в тот день почту: письмо безымянному «самому храброму воину» написала юная Валя из Ленинграда, потерявшая в блокаду семью, с просьбой отомстить за родителей. Письмо жгло карман. Пошли «на охоту» с напарником, Колей Поповым. Залегли. В прицел видно и умывальники, и места для чистки обуви, и землянки. И черты лица… Взяли на мушку двоих офицеров. Уложили. За офицерами пришли солдаты - сняли и тех, пытавшихся оттащить тела. И вот на сцене ещё двое: долговязый, с перевязанным глазом, хилый солдатик тащит куда-то ящик с патронами, и офицер, сбивший его с ног: «Куда, идиот, прёшь! Не видишь, снайпер работает!» Солдат растерянно присел, но не скрылся, стал размазывать слёзы по увечному лицу… Офицера убил Коля. Долговязый доставался Ткачёву. Он целился, долго рассматривал его лицо, потом снял палец с курка…
Почему?! Даже не зная, что случится потом, - почему?! Жалость к врагу? «Мы сами выбирали себе цели…» Он не смог мне ответить, что это было. Не больше, чем просто день на войне. Иван Терентьевич забыл о долговязом, которому подарил жизнь. Забыл до 1952-го, когда война сама напомнила о себе и как на ладони поднесла дар. Ему ненужный...
- Я поехал в Москву, встретился там с Колей Поповым и оказался на выставке ГДР в Парке Горького. Иду, встречаю немецкую группу, и что-то во мне начинает шевелиться, какое-то узнавание - вот этот высокий, с искусственным глазом, шрамом на щеке, весь какой-то хлипкий… Подошёл, спросил про Турки-Перевоз, 43-й год. Тот на ломаном русском ответил, что да, был там и помнит тот день, когда - недавно из госпиталя - тащил ящик с патронами к пулемёту, офицер сбил с ног: «Идиот!» Через неделю его комиссовали по ранению в тыл…
- У вас, наверное, душа перевернулась? - пытаюсь я растормошить старика, которого в 1952 г. в Парке Горького коснулась длань Судьбы: «Да в те года с иностранцами-то не особо было дружбу водить».
Они стояли в местечке Турки-Перевоз. Получили в тот день почту: письмо безымянному «самому храброму воину» написала юная Валя из Ленинграда, потерявшая в блокаду семью, с просьбой отомстить за родителей. Письмо жгло карман. Пошли «на охоту» с напарником, Колей Поповым. Залегли. В прицел видно и умывальники, и места для чистки обуви, и землянки. И черты лица… Взяли на мушку двоих офицеров. Уложили. За офицерами пришли солдаты - сняли и тех, пытавшихся оттащить тела. И вот на сцене ещё двое: долговязый, с перевязанным глазом, хилый солдатик тащит куда-то ящик с патронами, и офицер, сбивший его с ног: «Куда, идиот, прёшь! Не видишь, снайпер работает!» Солдат растерянно присел, но не скрылся, стал размазывать слёзы по увечному лицу… Офицера убил Коля. Долговязый доставался Ткачёву. Он целился, долго рассматривал его лицо, потом снял палец с курка…
Почему?! Даже не зная, что случится потом, - почему?! Жалость к врагу? «Мы сами выбирали себе цели…» Он не смог мне ответить, что это было. Не больше, чем просто день на войне. Иван Терентьевич забыл о долговязом, которому подарил жизнь. Забыл до 1952-го, когда война сама напомнила о себе и как на ладони поднесла дар. Ему ненужный...
- Я поехал в Москву, встретился там с Колей Поповым и оказался на выставке ГДР в Парке Горького. Иду, встречаю немецкую группу, и что-то во мне начинает шевелиться, какое-то узнавание - вот этот высокий, с искусственным глазом, шрамом на щеке, весь какой-то хлипкий… Подошёл, спросил про Турки-Перевоз, 43-й год. Тот на ломаном русском ответил, что да, был там и помнит тот день, когда - недавно из госпиталя - тащил ящик с патронами к пулемёту, офицер сбил с ног: «Идиот!» Через неделю его комиссовали по ранению в тыл…
- У вас, наверное, душа перевернулась? - пытаюсь я растормошить старика, которого в 1952 г. в Парке Горького коснулась длань Судьбы: «Да в те года с иностранцами-то не особо было дружбу водить».
А иностранец всё запомнил: и день в 1943-м, и фамилию Ивана Терентьевича, и адрес военной академии, где тот тогда учился. Вернулся в Берлин, рассказал о встрече жене. И вскоре в Россию пришло письмо… В конверте - фотография, на ней Вилли и три девочки, все как одна - темноволосые, хрупкие и похожие на отца… «Дорогой друг! - писала жена бывшего немецкого солдата бывшему русскому снайперу. - Если бы не твоё великодушие, то этих милых деток могло бы и не быть! Приезжай в гости! Очень ждём!» - по памяти пересказывает Иван Терентьевич. Письмо дошло до особого отдела, там его долго журили. Он сам выбирал себе цели…
Вскоре армия, где продолжал служить Ткачёв, была в Берлине на учениях. Эту историю раскопали газеты. Фото Вани увидела жена Вилли, прибежала в расположение части с одной из черноволосых дочек, стала просить разрешения, чтобы тот приехал в гости: «У нас уже и подарки готовы». И Ваня стоял рядом, и кивал головой, и про себя думал: «Зачем мне это, мало ли, вечером уже, слава богу, домой…» В гости не пошёл.
Он так и не объяснит, ни почему снял палец с курка, ни почему не пошёл к Вилли и дочкам в гости, ни почему эти 169 других не тревожат его покой, ни о чём он молит Бога на акафисте по средам. Я спрошу про 22 июня, день начала войны: «Посмотрю фильмы по телевизору, никуда не пойду. Прошло уже время. Та война сейчас для всех - как кино».
И только три черноголовые девочки - и где-то их дети и внуки - как есть во плоти.
Вопреки законам войны.
Вскоре армия, где продолжал служить Ткачёв, была в Берлине на учениях. Эту историю раскопали газеты. Фото Вани увидела жена Вилли, прибежала в расположение части с одной из черноволосых дочек, стала просить разрешения, чтобы тот приехал в гости: «У нас уже и подарки готовы». И Ваня стоял рядом, и кивал головой, и про себя думал: «Зачем мне это, мало ли, вечером уже, слава богу, домой…» В гости не пошёл.
Он так и не объяснит, ни почему снял палец с курка, ни почему не пошёл к Вилли и дочкам в гости, ни почему эти 169 других не тревожат его покой, ни о чём он молит Бога на акафисте по средам. Я спрошу про 22 июня, день начала войны: «Посмотрю фильмы по телевизору, никуда не пойду. Прошло уже время. Та война сейчас для всех - как кино».
И только три черноголовые девочки - и где-то их дети и внуки - как есть во плоти.
Вопреки законам войны.
Источник:
Ссылки по теме:
- Когда США пошли на смертный бой против никого (перевод с английского)
- Солдаты против войны
- Память не может быть забыта...
- Шведы спели о Великой Отечественной Войне
- Гордость за деда!
Метки: Вопреки законам войны
Новости партнёров
реклама
"Русский чертовски юн, так же, как и большинство из нас — ему едва за двадцать. Свои прямые светлые волосы с высокого лба он откинул назад, чтобы освободить место для двух огромных компрессов, покрывающих его порезы. В умных карих глазах в равной степени отражается и гордость и разочарование. На его губах играет лёгкая улыбка. Его грудь украшают три ордена, из которых мне известен только один — он называется «Герой Советского Союза».
Так вот как они выглядят на самом деле — представители монгольских степных орд, как представляет их пропаганда, те самые недочеловеки, к которым недопустимо гуманное отношение! Перед нами Воин, который сразу же вызывает уважение у любого, кто сам является Воином. Я тогда саркастически подумал, что порой с врагом тебя может роднить большее, чем с некоторыми людьми из твоего окружения."
Из мемуаров. "Гюнтер Ралль. "Моя летная книжка".
==
Этот советский пилот сбежал из немецкого "плена", практически с разрешения летчиков, которые добились для него свободного перемещения по аэродрому.